Тони Дэвидсон

Тони Дэвидсон

"Культура шрамов"

За иллюминатором

М., "ИЛ"., 2004

...Я слышал, что стоны внутри хижины становились громче, темп стука и грохота наростал, как если бы кто-то отпихивал ногами мебель. Освобождалось место - своего рода аутопсия для инородного тела. Это могло быть всё что угодно. Будет всё что угодно.
Сосчитать количество раз, когда я убегал от мыслей в своей голове.
Но головокамера может лгать, Отец танцевал, отец т а н ц е в а л. И это были не деревянные, механические движения вышагивающей Выход, а плавные извивы танцовщика... Я не смог сдержаться, и моё лицо расплылось в широкой улыбке. Поверх оконного карниза, который был на два сантиметра ниже уровня моих глаз, я следил за ним и за его волшебным танцем... Я не могу описать этот танец; движения отца были одновременно необузданными и управляемыми; рваными , однако без стыков. Но то, что я увидел, мне понравилось, то, что я увидел, всколыхнуло мои заторможенные чувства, подбросило меня, как батут, подвигло к многообещающему действию, и я кинулся бегом вокруг халупы к двери, готовый ворваться и присоединиться к этой неожиданной пляске, слиться с отцом в движении другого рода. Всё, что происходило до, было подготовкой к интимности - отец-сын - этого момента. Тогда я понял, теперь я понимаю...

...Слов не было, один лишь звук; длинная черная борода забилась отцу в рот, так что каждый вопль, каждый пронзительный крик то раздувал чёрные пряди, то увлекал их обратно в рот...

...Мне шесть лет. Сижу со своим медвежонком, новеньким, только из магазина игрушек, по которому мы прошлись, гуляя по городу, фургон за нами, кренясь и дергаясь, подпрыгивая по булыжникам улиц. У меня нет особых чувств к медвежонку, по крайней мере таких, какие были, казалось, у мамы, когда она его покупала. Она прижала медвежонка свежепахнущей синтетической шерсткой к моему лицу, взяла рукой его лапку и стала водить ею мне по губам, пихая мягкие подушечки мне в рот медленными, ласковыми движениями, и смеялась коротким задыхающимся смехом. Когда я принёс его в фургон, он был больше её, чем моим, и неподвижно лежал у меня на груди, пока я наблюдал, как зубы моей мамы покусывают длинную шею отца...

...Я был допущен в танец отца, его сильные руки прижимали меня к груди, его черные волосы закрывали мне лицо. Я вдыхал запах его пота, ощущая влагу этих градин, они пропитывали мне майку, щекотали позвоночник, стекая с его шеи. Я едва дышал, такими крепкими были тиски, едва видел, таким быстрым было кружение. Все это время не прекращалась его мантра - скорее гудение, нежели мистические слова, - завораживающие слух. Четыре строки, восемь строф, без перерыва, простое повторение - и я пропал. Если я закрывал глаза, меня не так мутило, если я закрывал глаза ,то забывал , где я,, но всё равно боялся этого танца. Отцовские руки подняли меня выше на грудь, так что моя голова свешивалась ему на спину, чёрная поросль волос на спине щекотала мне нос, а его пальцы сновали по моему позвоночнику, перебирая и пересчитывая позвонки.
Я поймал в видоискатель рук этот образ.

"Пап...- сказал я тихо, - меня тошнит..."
"Пап...- сказал я громко, меня сейчас вырвет".
"Тошнота делает нас сильными. НЕ СДЕРЖИВАЙСЯ. ОСВОБОДИСЬ."
"Пап... правда тошнит"
Струйка, потом струя рвоты обдала отца, забрызгала пол, стены и вообще чуть ли не все вокруг меня, кружение тем временем скорее набирало скорость , чем теряло её. Пам-па-рам, пам-па-рам, пам-па-рам...
Он держал меня над собой, последние выплески рвоты капали ему на лицо, на кожу, непереваренная пища застревала у него в волосах. Он отстранил меня от своего тела, и я было подумал, что наконец он вернет мне свободу, но он держал меня, как трофей, держал так, чтоб видели все, только некому было смотреть. Лишь я и он. Даже моя камера валялась брошенная на полу возле двери. Я был под самой крышей, его сильные руки ни разу не дрогнули, и потом, когда вместо рвоты пошла желчь, он опустил меня чуть ниже, и моё лицо оказалось напротив его лица, и он припал своим ртом к моим губам. Вороватый и крепкий поцелуй. И вкус его превосходил всё, что я мог вынести, да и сам этот поцелуй был выше моего понимания, и я сомлел, как новообращенный, каковым, в сущности, себя и ощущал, - помятый и воняющий мешок костей, лежащий на его руках под покрывалом чёрных спутанных волос...

...Вдруг он перестал бороться с немотой, бросился ко мне и на руках отнёс меня на раскладушку. Его руки давили мне в грудь, пальцы скользили между пуговицами рубашки, голова наклонялась из стороны в сторону, словно он пытался увидеть что-то, затаившееся на моей груди. По-прежнему ни слов, ни причитаний, лишь тихое гудение, не обретавшее смысла у меня в голове, и, когда наши глаза встречались, в его взгляде можно было заметить только смущение, хотя что-то явно переполняло его. Я это видел: то, что застряло у него в горле, перекрывало ему доступ воздуха, и он всё краснел и краснел, нависая надо мной, пока я не услышал, как что-то лопнуло...

...Я слышал, что они говорили. Впрочем, они и не пытались понизить голос или перейти на шепот, хотя предметом их теоретизирования был именно я. Как сказала бы Выход: если ты погряз в трясине глубокого болота, от тебя не ждут, что ты в состоянии воспринимать, что происходит вокруг, поскольчу считается, что все твое внимание сосредоточено на том, как тебя затягивает всё глубже и глубже. Я прижался к своему плюшевому мишке, гладя его по шерстке, которой не было, целуя его в глазки, которые давно отвалились, а они наблюдали за мной и улыбались.
Его привязанность к этому мишке весьма показательна, случай действительно классический, не так ли? В самоиндуцированной регрессии всегда есть чувство успокоения. Он знает, что в его возрасте искать утешения в детской игрушке нелепо, и, однако, цепляется за плюшевого мишку, как за спасительную соломинку, поскольку тот олицетворяет для него лучшие, более счастливые времена.

Я молчал. Меня разлучили с Паникой и поместили в какое-то бетонное здание с пустыми гулкими комнатами... Я не имел понятия, где он. Последнее, что я видел, это его затылок, его руки, зажимающие шишку; в глубоком смятении он качал головой, словно не веря в происходящее. Социальные работники тем временем складывали его пожитки в белые мусорные кульки... Но тут они заметили камеру у меня на шее.
Это твой фотоаппарат? Ты снимал им? Какие снимки ты делал? А твой папа, он снимал? Какие снимки он делал?
Где все фотографии и плёнки?

Я по-прежнему молчал. Обнимал мишку, хотя никаких чувств к нему не испытывал, проверял молнию у него на спине, удовлетворенно теребил пальцами НАБИТОЕ БРЮШКО. И молчал.

To Be(ar) - Continued!